Критика
Евгения Белорусец
28 грудня 2018

Предметы

Предметы, созданные для счастья, обладания, воспоминания

Подумайте о вещах, выброшенных историей на обочину, но каким-то образом оставшихся ценными и необходимыми.

PREDM UZK PREDM UZK 3

PREDM UZK 2

Или представьте себе предметы, случайно выбранные из многих. Воля случая возвышает их до областей аллегорического и символического — личные и чужие предметы, посягнувшие на вашу биографию, непрошенно впившиеся в вашу жизнь.

Предметы- части конструктора, благодаря которым вы можете убедиться в том, что вы — так же, как они, созданы человеком — созданы обществом.

Те вещи, о которых вы хотели бы забыть. Но почему-то о них вспомнили, почти невольно, и теперь, прикованные к ним, вы с фотографий ловите взгляды прохожих, с легким любопытством отмечающие связь между вами и предметом — непонятную, излишне откровенную, в которой столько осталось недосказанным.

Вещи, претендующие на вас, даже не столько на вас — как личность, концентрирующую вокруг невидимого центра чувства, болевые реакции, надежды, жизненные сюжеты, — сколько претендующие на ваше видение себя, на ваш исторический момент, некий зафиксированный фотокамерой эпизод из вашей жизни, который почти что и не был настоящим, а стал прошлым еще прежде чем состоялся.

PREDM UZK 1

Когда становится ясна возмутительная природа вещей, проникнувших в ваши тайны, в ваши признания или даже в публичные заявления, случившиеся в прошлом, когда вещи становятся безжалостной уликой, обнажающей то, что вы готовы забыть, — возникает только одно желание: выбросить все эти вещи, заменить одни предметы на другие, создать совершенно новое предметное пространство, нисколько не напоминающее о прошлом.

Подобный поступок может, конечно, избавить от воспоминаний, избавить от того, что запускает отвратительные стрелы памяти в нежное облако настоящего. Выброшенные предметы, убранные навсегда с глаз долой, обязательно перестанут беспокоить, и это не самообман, говорю я себе.

Правда, обещая себе самое радикальное избавление от воспоминаний, я всё больше и больше времени проводила наедине с ними, пока не заметила, что поступить мне хочется наоборот — покрепче обнять эти вещи, предметы, случайные поводы для чьих-то слов — и не отпускать.

Шаг за шагом я приближалась к лицам и предметам, изображенным в серии фотографий, оставшихся от работы «Я и она» — расплывчато-неопределенного процесса производства смыслов.


Коллекция «Потерянных возможностей»

Но, чтобы вспомнить об этом эпизоде или процессе, мне предстояло приоткрыть дверь еще к одному событию, полностью утратившему в моих воспоминаниях краски жизни — к выставке «Украинское тело». Выставке, послужившей для «Я и она» и «Женского цеха» своего рода почвой, из которой произросли как самые отчаянные действия, так и другие художественные работы.

В коллекции «Потерянных возможностей» украинского искусства эта выставка занимает почетное место. Ей по праву можно отдать и первенство, впрочем, за него продолжают сражаться и другие работы художников — отверженные, растоптанные, уничтоженные и обесцененные.

Что это была за выставка?

Да и была ли она на самом деле?

Возможно, именно то, что впоследствии ее называли порнографической, ничтожной не-выставкой, на которой были показаны упаднические каракули не-художников, посягнувших на святыню учебного учреждения, придает этому кратковременному событию бодрый жизнеутверждающий вид события определенно состоявшегося и вечно-молодого?

7 февраля 2012 года в Центре визуальной культуры, который тогда располагался в Киево-Могилянской академии, занимая просторные старинные комнаты этого уважаемого университета, открылась выставка, организованная кураторами Оксаной Брюховецкой и Лесей Кульчицкой.

Выставка называлась «Украинское тело», и я позволю себе объяснить это название так, как я себе его представляла тогда, в 2012 году, и как представляю сейчас. Мне казалось, что разговор о «теле», тем более о «теле украинском», позволит заглянуть сквозь замочную скважину стыда в пространство беззащитности и смелости, где протекает запретная жизнь общества – та, за которую ощущаешь неловкость, та, о которой мечтаешь и на которую надеешься. И пусть эти противоречивые эмоции не вводят вас в заблуждение. Неловкость очень хорошо сочетается с мечтой, особенно, если речь идет о чем-то «подпольном» – спрятанном и одновременно остро необходимом.

Позволю себе еще одно заявление. Все участники выставки, приглашенные художники и искусствоведы, предчувствовали, что организаторы и кураторы собираются, «после долгих лет ожидания», предпринять очередную рискованную попытку — прямо заговорить о том, о чем в иных, соседних обществах давно принято говорить открыто , но о чем с дотошным тщанием умалчивало общество советское и постсоветское, каким была и отчасти до сих пор остается Украина.

Область здешнего «непристойного», заключающегося в старости, гомосексуальности, трансгендерности, знакомствах в поисках наслаждений, неприличных вопросах, которые мучают подростков, во влюбленности, в женском-как-таковом, но также и в нищете, отверженности, бездомности, советскости, грабительской приватизации, новостройках и спекуляциях недвижимостью, — эта область с ее собственным атласом, столицами и провинциями была сущностью выставки, ее пусковым механизмом, позволяющим работам говорить и обмениваться репликами.

Стоит ли уточнять, что подобная выставка просуществовала ровно три дня? Уже утром 10 февраля оскорбленный в своих самых лучших чувствах ректор Киево-Могилянской академии, а впоследствии Министр образования и науки Украины, Сергей Миронович Квит, направился в Центр визуальной культуры с единственной целью: принять срочные меры против опасного для юных студенческих умов искусства и срочнейшим образом закрыть источник проказы — выставку «Украинское тело», а вместе с ней, по возможности, и сам Центр визуальной культуры.

Хоть я никогда не видела этого человека, но представляю себе его лицо, сосредоточенное и торжественно-возмущенное. Наконец не кто-нибудь, а он сам, лично, прославится тем, что внесет свою лепту в сглаживание и облагораживание украинской действительности. Вероятнее всего — и сейчас мне хочется так думать, — в его лице светилась не вышедшая из берегов ограниченность, не испуг перед начальством, не высокомерное жеманство начинающего консерватора и советского начальника в новом издании. Нет! В этом лице, как я себе его представляю сейчас и каким предлагаю, чтобы вы его себе представили, переливалась всеми своими оттенками беспрецедентная наивность, прикрывающая — как газовое покрывало лик восточной красавицы — трепет перед неизвестным и перед нарушением хорошего тона.

Хорошим тоном в данном случае следует считать то выставочное и художественное поведение, которое не вызывает ровно никаких чувств, кроме благообразного согласия. Легкое самодовольство, не достигающее патологических вершин, — вот идеальное состояние украинского ректора, который смотрит на художественную работу, выставленную в галерее его университета. Так было всегда! И огромной, чудовищной несправедливостью, с точки зрения такого ректора, каким был Сергей Миронович, является посягновение некоторых мелких личностей – обладающих значительно меньшими, чем у него самого, заслугами, – на этот установленный порядок вещей.

Я представляю себе его гордо идущим по огромному, длинному университетскому коридору. Он не опускает голову, не сутулит спину, хотя предчувствует ропот неодобрения в свой адрес. С досадой отмахнется он от вшивых обвинений в нарушении свободы слова.

Это ли та свобода, за которую сражались наши славные предки? — крикнет он хорошо поставленным голосом с огромной трибуны. И его обвинители сожмутся, проглотят слова, спрячутся по черным углам, где они сидели до сих пор.

Это ли то искусство, ради которого?.. — и, не договорив вопрос, он обведет возмущенным взглядом дрогнувшие ряды оппонентов. Данная фраза не нуждается в завершении. Он бы закончил ее без труда.

Некоторые из современных цензоров искусства, и особенно наш герой, отнюдь не похожи на карикатурных монстров из комиксов, посвященных коварству инквизиции.

В тот момент, когда грустные руки Сергея Мироновича надевали на дверь киевского Центра визуальной культуры амбарный замок и потом, когда его ухоженные пальцы аккуратно клали в карман пиджака ключ, его лицо больше всего напоминало лицо задумчивого актера восемнадцатого века, погрузившего себя в полное бездействие.

Совсем как на картине Антуана Ватто «Жиль»:

DOCUM 1 7

«Лишенный жестов и мимики, симметрично и плоско вписанный в холст, он спокойно существует во времени, навсегда остановившемся для него. Суета за его спиной — в движениях художников. А он остается неизменно недвижным, со смешным и трогательным укором в круглых, ласковых глазах…» — примерно так, с небольшими допущенными мной и необходимыми изменениями, об этой картине Ватто написал искусствовед Михаил Юрьевич Герман. И это описание, как никакое другое, подходит для изображения ректора, с ласковым выражением круглых глаз закрывающего опасную для посетителей выставку.


Три дня

Три дня — маленький или вполне достаточный срок для существования выставки?

После того как выставка была закрыта и доступ к ней утрачен, небольшое сообщество — директор Центра визуальной культуры, кураторы выставки, художники и сформировавшийся за годы работы Центра круг его постоянных посетителей и участников дискуссий — стало добиваться ее повторного открытия.

Оставалось только гадать о судьбе работ, к которым теперь нельзя было подступиться.

Зрелище, еще недавно общедоступное, выставка, к которой художники с глубокомысленным видом предъявляли определенные претензии, которую с тем же видом хвалили, — обрела статус больного, погрузившегося в кому.

Она вроде бы еще существовала, работы на стенах продолжали кому-то что-то сообщать. Но с другой стороны, в полном смысле слова ее уже не было — недоговоренные слова, отчасти лишь вынесенные суждения, которые не с чем сверить, потому что на сами работы больше не взглянуть.

Закрытый музей, уничтоженная коллекция, насильственное прекращение художественного высказывания — эти эпизоды в истории украинского искусства повторяются, словно здесь культура нуждается в постоянном самоискоренении.

После того как выставка обретает статус невинно убиенной, о качестве работ, о смысле самой выставки уже не говорят, потому что такой разговор возможен лишь в том случае, если работы и выставка в целом не были подвергнуты репрессиям, не пополнили национальную коллекцию произведений расстрелянных, запрещенных, искалеченных цензурой, не-изданных, не-выставленных, насильственно скрытых.

Поэтому я и сейчас ловлю себя на том, что мне сложно писать отзыв о работах этой выставки, но очень хочется напомнить о них.

Из-за того, что на них нельзя было посмотреть после закрытия, я представляю их тут не как полноценные репродукции, а лишь в качестве знаков – как особого рода текст, выстроенный из изображений, каждое из которых только напоминает о трех днях работы выставки.

 Untitled 1

«Женский цех» на обломках «Украинского тела»

Так работы становятся предметами. В качестве фотографии-напоминания работа превращается в символ или число – в нечто, свидетельствующее о чем-то, что, возможно, когда-то происходило.

Чтобы быть уверенной, что это действительно произошло, я заставила себя вспомнить, как холодно было в марте в просторных залах Центра визуальной культуры, потому что эти высокие комнаты почти не отапливались. Стены, на которых кое-где была видна старинная кирпичная кладка, распространяли приятные запахи сырости и глины, смешанные с запахом воска. И всем казалось, что это выставочное пространство уже отвоевано у истории и всегда будет щедро предоставлять свои стены даже для самых безумных или сумасбродных идей.

Закрытие выставки «Украинское тело» не уничтожило эту уверенность, но значительно ее пошатнуло. Художники, кураторы, руководители Центра встречались, чтобы изобретать различные стратегии: что можно предпринять, чтобы это досадное недоразумение, наконец, прекратилось и выставка опять заработала? Как обычно в таких случаях, с трудом верилось в то, что нелепая ошибка, которой казалось нам насильственное закрытие выставки, продлится во времени и обретет зловещий характер.

В какой-то момент – после многих тревожных и крайне мучительных дней, уличных протестов и других действий, о которых написано довольно много журналистских отчетов, – стало ясно, что выставка больше не откроется, НО Центр визуальной культуры, возможно, сможет продолжить свою работу и запланированные мероприятия.

Именно тогда, не подозревая, что это событие станет последней каплей и переполнит чашу гнева «актера восемнадцатого века» и по совместительству ректора Киево-Могилянской академии, мы, полные надежд и в каком-то смысле еще невинные, собрались опять в Центре визуальной культуры для мероприятия, инициированного Феминистической Офензивой*.

* Феминистическая Офензива (2011–2014) была одной из первых независимых украинских феминистических групп. Она выступала за создание пространства для критических гендерных дискуссий и независимого политического активизма, пространства солидарности и взаимопомощи.

 
«Женский цех» — так назывался воркшоп, который собрал вместе активистское сообщество, интересующееся феминистской теорией и практикой, художниц и художников, искусствоведов, литературоведов, кураторш, переводчиков и переводчиц художественной литературы.

Это событие было решено проводить, не оглядываясь назад. Иными словами, не учитывая бдительное око ректора, который, по-видимому, не отрывал глаз от деятельности подозрительной выставочной площадки. Совсем недавно он тут торжественно закрыл совершенно недопустимую и крайне непристойную выставку. А сейчас с досадой наблюдал возобновившуюся деятельность Центра визуальной культуры. На лицах кураторш и художниц, явно пренебрегавших традициями столь ценимого ректором восемнадцатого века, было написано полное нежелание прислушаться к голосу разума и держать себя, как подобает в украинском государственном художественном учреждении, — солидно и в то же время немного испуганно.

Напускная важность (солидность) и непрекращающийся испуг (вплоть до вздрагивания) — вот две основы официального выставочного пространства, которые гарантируют ему долгие дни и процветание, отсутствие цензурных скандалов и всяческих закрытий. 

Центр визуальной культуры, Феминистическая Офензива и «Женский цех» явно решили оставить эти две основы без внимания. За что и поплатились.

Итак, феминистический воркшоп стал возможен только потому, что Центр визуальной культуры нам удалось, как многие тогда надеялись, отвоевать.

«Война» за Центр не казалась выигранной окончательно, потому что выставка «Украинское тело» должна была быть закрыта. Только при соблюдении этого требования ректората у Центра визуальной культуры появлялись эфемерные шансы на продолжение существования в стенах Киево-Могилянской академии.

В связи с попытками спасти выставку и закрытием помещений было решено окончательно ее не демонтировать. «Женский цех» задумывался как полузакрытое мероприятие, и оно могло проходить в залах, сохранивших часть работ «Украинского тела».

Вероятно, у кураторш прошлой выставки не было сил самостоятельно и полностью демонтировать ее. Но, возможно, ее частичное присутствие во время следующего публичного события было обдуманным планом — позволить прошлой уничтоженной выставке просочиться в следующую.

Возникшее в результате этих перипетий наложение двух экспозиций — двух кураторских и художественных высказываний — можно было считать небывалым, удивительным зрелищем. И так бы обязательно случилось, если бы головы всех участников этих событий не были настолько заняты чувством мучительной утраты, горечью негодования и воздушными замками надежд.

Вероятно, именно эти чувства, разделяемые в то время многими — так дети иногда делят поровну угощение, — создавали почти осязаемую уверенность в принадлежности к одному разноликому и сложному сообществу — способному создавать новые пространства, меняться, обозревать, будто с высоты, себя, что, правда, не отменяло одиночества, в котором большинство из нас оставалось и в повседневной жизни, и в работе.

Последние утверждения, как и многие другие в этом тексте, наверняка могут быть оспорены . В свое оправдание скажу, что прошлое и история, какими они воспринимаются сейчас, формируются в основном ошибками, в свое время допущенными летописцами.

Я представляю себе остов разбитого судна, остатки кораблекрушения и созданные среди них изображения будущих кораблей. Так среди обломков прошлой выставки проходил воркшоп-выставка «Женский цех».

И именно потому, что тень разрушенного постоянно нависала над каждым жестом, каждым поступком участниц этого события, они не могли обойти в своей работе тему цензуры.

Я не очень хорошо помню всё случившееся — все работы участниц «Женского цеха», дискуссии, публику и даже слова тех, кто захотел участвовать в моей работе «Я и она». Но зато я помню, что выставка «Украинское тело» очевидным образом присутствовала на этом воркшопе.

Событие, которое при планировании задумывалось как один из первых междисциплинарных художественных феминистских воркшопов, действительно стало таковым. Лежащий в основе феминистской мысли анализ систем власти и иерархий всегда был непосредственно связан с сопротивлением. И на этот раз сопротивление и анализ, заключавшиеся в плакатах, высказываниях, работах участниц, стали для ректората Киево-Могилянской академии симптомами полного отсутствия раскаяния в преступлениях против морали, совершенных участницами и участниками закрытой выставки.

Для меня это событие значимо еще и потому, что оно показало, насколько различные направления мысли и различные кураторские практики были готовы в тот момент поддержать друг друга, видели друг в друге союзников и считали возможным выходить в своей практике за пределы поставленных задач.

Не в последнюю очередь это впечатление связано с работой организатора и кураторши «Женского цеха», искусствоведа и участницы Феминистической Офензивы Наталии Чермалых.


Я и она

Проект «Я и она» стал частью «Женского цеха». Он располагался справа от входа в выставочное пространство, в просторной нише и на фоне работы Владимира Воротнева «Синяя панель».

PICT11 1 1

За несколько дней до «Женского цеха» его участницы получили следующее приглашение:

Снимок экрана 2018 12 28 в 12.42.52

Приглашаю вас к участию в работе «Я и она»!

1 марта принесите в Центр визуальной культуры выбранный вами предмет и расскажите о нем!

История живописи знает случаи, когда тот или иной предмет в руках изображаемых должен был раскрыть ее или его неповторимые свойства или же проявить их социальную и религиозную судьбу. Мы встречаем подобное определение фигуры через предмет в портретной живописи XIV–ХVII веков и в изображениях святых, держащих в руках орудие своей казни.

Я предлагаю художницам-участницам «Женского цеха», посетительницам и посетителям временно наделить предоставленный им для выбора предмет значимостью символа их феминности и подумать о том, почему выбор пал именно на эту вещь. Какое взаимодействие с предметом наполняет выбор наибольшим смыслом?

Фотографии можно будет увидеть на выставке «Женского цеха» в Центре визуальной культуры НаУКМА, Киев, ул. Сковороды, 2 в будние дни до 18.00.

—PORTR 1 9

PORTR 1

Выставка «Женского цеха» и вместе с ней выставка моей работы «Я и она» продлилась только один день, после чего ректорат решил навсегда закрыть выставочное пространство Центра визуальной культуры.

PORTR 1 3

 PORTR 1 6

Воздействие той или иной вещи зависит от силы воспоминаний, сохранившихся в ней, и от нашего воображения.

В момент создания фотографии возникает ощущение покоя, и только этот покой делает возможным повторение одного и того же жеста, одного и того же снимка.

В музеях и выставочных пространствах можно понять, сколько прошлого живет в вещах. Но когда предмет напрямую связан с руками своего владельца, он способен обретать голос, напоминать нам о человеке и даже — становиться свидетелем явлений, определяющих жизнь общества.

Даже если больше нет утраченного пространства Центра визуальной культуры, нет Феминистической Офензивы, нет именно тех сообществ, которые мы любили, и мест, где эти сообщества могли развиваться и собираться, коллекция предметов может стать временным пристанищем для них.

Бессистемность и беспорядок в расстановке предметов позволяет каждому участвовать в создании логического ряда, соединяющего предметы. Так когда-то на основе случайного соседства звезд создавались мифы о созвездиях.

Старые вещи в нашей культуре являются, в своем большинстве, носителями коллективного стыда: из-за нашего несвободного или колониального прошлого, бедности, из-за кажущегося чужим и не-европейским дизайна или, наоборот, из-за их слишком откровенной новизны. Такие вещи очень быстро попадают к старьевщикам и на блошиные рынки или просто выбрасываются, причем нередко с каким-то воодушевленным негодованием.

Точно так же отрицается и выбрасывается из хранилища памяти часть наших биографий, позволяющая понять, как устроена наша «феминность» — всё еще уязвимая, узнающая себя, когда речь заходит о власти и подчинении, иерархии, «великом историческом поражении женского пола», о котором писала Симона де Бовуар.

PORTR 1 4


Данный текст входит в книгу «Я и она», созданную в 2018 г. с участием дизайнера и художницы Ульяны Быченковой для выставки «Свое пространство» в PAC (Киев). Приношу ей свою благодарность. Спасибо переводчице и литературоведу Татьяне Баскаковой за редакторскую помощь.