27 жовтня 2019

Молочная кухня, 2


Начало здесь

Причём первая часть вполне цельная, если не как молоко, то в смысле самодостаточности, и я бы не писал вторую, если бы в альбоме не осталось ещё несколько картинок.

Вторая часть, судя по черновику, более мрачная, ближе к чёрному молоку Целана, ну да...

Если в первой присутствует эрос, пусть и немного странный, весь этот советский промискуититет, возможно, избыточный… то во второй части танатос, тоже странный в свою очередь, но всё-таки... Плюс как бы сказать… проекции “внутреннего каннибализма”, как можно назвать процесс, в ходе которого мой внутренний рисовальщик почти съел уже писателя… На словах это не так уж мрачно и звучит, по-моему, даже весело, но на картинках...

Да, и вот же танатос… в отличие от эроса, который в первой части только в тексте, а на картинках ничего такого, их можно первоклассникам показывать… танатос во второй части и там и там… одна из картинок второй части, пытающаяся полностью оторваться от своей псевдородословной, от “римского милосердия”, вызвала жуткую реакцию у взрослой писательницы, которой я послал её, когда это нарисовалось, просто потому, что это она советовала посмотреть фильм, послуживший начальным импульсом хотя там этой сцены не было и в помине... Ну я рассказываю об этом дальше, см. ниже, когда до этой картинки доходит очередь… Она написала мне, что это для неё слишком. А я забыл об этом и когда написал через месяц комментарий, снова послал ей, как идиот, и тут уж она взмолилась, прочитав: “Это слишком для моих нервов. Не посылайте больше такого, пожалуйста”.

Начну вторую половину “Молочной кухни” с комментария к картинке, которая вошла в первую, она там третья по счёту, см. по ссылке в начале.

Девочка вываливается в море из бетономешалки. Я рисовал это, читая “My absolute darling” by Gabriel Tallent. Отец называет дочку и возлюбленную "kibble", а я не знал этого слова и выбрал из предложенных словарём значений: “бетономешалка”, ”бадья” ... Ну, потому что он там в каком-то месте говорит о жуткой пустоте, которая звенит внутри у неё и которая его пугает, ну есть там такой его монолог, который подтвердил как будто мой выбор.

Я удивлялся чересчур вычурному имечку, но припомнив, как сто лет назад на черноморском пляже слышал, как мужчина называет свою женщину “макитрой”... а мне казалось, что “макитрой” называли тогда и бадью для бетона… в общем, это мимолётное воспоминание транзитивно примирило меня с отцовским прозвищем героини Таллента, маленькой худенькой девочки, которая, впрочем, сама предпочитала называть себя Черепахой, а где Черепаха, там и...

Где-то уже ближе к концу книги мне стало ясно, что я выбрал не ту коннотацию, что имеется в виду не concrete kibble, а сухой корм для кошек или собак. Это подтвердили потом какие-то статьи о книге, то ли в The Guardian, то ли в New-York Times, в которых это тематезировалось, отец, называющий дочку “кормом”, ну да... Но моя картинка уже была нарисована concret’но, и у меня на медленном огне, но всё-таки, всё-таки... потихоньку стал складываться, как мне показалось, текст-альбом, вот... и глянув на эту картинку… я понял, что она ложится в паззл вместе с эхом от удара кулака или камня по молочной бочке.

В бухте, о которой я писал в первой части, бывало, падали камни с прибрежных скал, звук был бы одинаковый, если бы там стояла бочка ли, бадья... Да, и потом ещё нарисовалась, как вы видели (я не повторяю здесь эти картинки в надежде, что вы заглянули по ссылке на prostory), машина-бетономешалка, к которой выстроилась очередь близнецов с бидончиками... да и вообще, молоко и раствор там как-то так перемешались, в первой части… что “your absolute kibble”, как я назвал было эту картинку в фейсбуке, вошла в “Молочную кухню”, на мой взгляд, просто-таки заподлицо.

Я был рад, что не воплотил первоначальный замысел: не нарисовал на вершине обрыва отца девочки с винчестером или из чего он там в неё палил, да и ей в руку я ведь думал вложить автоматическую винтовку… но всё это, к счастью, осталось за бортом и переводная картинка-казус легко отделилась от своей казуальности.

И тогда уже, если речь в этом вступлении ко второй части зашла о переводах в первой части, ещё два слова... На предпоследней картинке в первой части проступают над огнём немецкие слова, написанные молоком.. Это почти абракадабра, “В поисках утраченного”, ну да, но не млечного времени или там пути... а какой-то “всеобщей эйфории”, которая, впрочем, возникла только из-за созвучия со словом “эфой””, но неважно, из какого сорняка… т.е. “плюща” по-немецки, при этом “гемайне эфой” это разновидность плюща и в то же время гемайне — общий (в том числе), т. е. вот как первая часть передаёт эстафету второй — она даёт ей второе название и надежду на второе дыхание):

 

В поисках утраченной эйфории общего плюща

1.


no1

 

По периметру картинки в самом деле вьётся плющ, а вишенки на нём просто потому, что молочным супом кота, который играет “Оду к эйфории”, потчует не кто иной, как Фирс.

Всё это в хижине, которая стояла возле моего дома, а теперь есть только вот в этом тексте-альбоме, почти в самом конце.

 

2.

 

a1

“По причине моего вечного бегства из пионерлагерей я отдыхал всегда с родителями, это была моя первая самостоятельная поездка. Нет, ну на какие-то экскурсии я ездил, но на такой долгий срок впервые. Путёвка была на две недели. Это не значит, кстати, что я был таким уже маменькиным сынком, я просто не мог переносить пионерлагерь, это было довольно иррационально, потому что ничего плохого, насколько я помню, со мной там никогда не происходило. Тем не менее, на третий ли, на пятый ли день я обязательно бежал.

 

a2

 


Полностью я не отбыл ни одну смену, так что эта поездка была для меня, как ни странно, если вспомнить моё поведение в школе, во дворе, в подъездах, в квартире одной одноклассницы... первой длительной поездкой без родителей. Но я уже был взрослый, более того: наверно, никогда я не чувствовал себя таким взрослым, как в то лето. И мне теперь нравилось всё, что раньше толкало на бегство, т. е. смена обстановки, отсутствие родителей, неопределённость... Я видел, что моему соседу всё это нравится, как и мне, стальные зрачки в оправе теперь были не такими холодными, как в автобусе, и он, как оказалось, даже умел улыбаться так, что улыбка его больше не выглядела как оскал. Вроде бы еда должна была немного нас отрезвить: несмотря на то что всё было дико острым и надо было шумно дышать после каждого глотка или куска открытым ртом, сквозь весь этот огонь специй пробивался советско-столовский дух старых тряпок, еда была неважная, прямо скажем, но нас это не расстроило. Что ли, для поддержания морального духа, Артур там же — за столом — рассказал мне, человеку не очень-то бывалому в этом смысле, о том, насколько бывает в этой жизни хуже. В одном из пионерлагерей он выловил рыбий скелет из тарелки с молочным супом. Суп представлял собой молоко, налитое в тарелку, крупы в нём почти что не чувствовалось, зато скелет был крупным, чёрным и целым, и что-то было в нём такое «сюровое», по словам Артура... Что больше в той столовой ноги его не было. Когда его дружбаны — а они за компанию голодали вместе с Артуром и не ходили в столовую, и вот когда они окончательно проголодались, то перелезли через ограду и пошли охотиться на кур, которые бегали по соседнему посёлку, Артур описал «паниковские» сцены их охоты... А потом сказал, что он был единственным, кто смог скрутить курице шею, остальные спасовали. Может быть, ещё тогда он придумал этот психотренинг, который однажды устроил для своих пациентов, но я не буду больше перескакивать с места на место через десятилетия, мы сидим с Артуром в столовой, недалеко от гостиницы, еда там чуть получше, чем в среднем по стране, по крайней мере, имеются хачапури с чаем, но главное заключается не в этом. «Там были булочки и девочки!» Вот-вот, по-моему, мы уже не одни. Опять же я не могу теперь вспомнить, в какой момент мы с ними заговорили, не в автобусе точно, хотя уже там посматривали, но вот были ли они рядом во время первого похода в ту столовую, что за углом... Да, кажется, были. Потому что случай, который рассказала одна из них... имён я, правда не вспомню, ну пусть будет Лариса... Случай из жизни был рассказан Ларисой в ответ на «молочный суп с рыбьим хребтом» Артура, а вряд ли он стал бы это рассказывать в моём присутствии второй раз и вряд ли Лариса вот так вот, с бухты-барахты, в первые же минуты знакомства поведала бы нам, как она в детском садике нашла в ломте белого хлеба чёрный шнурок от ботинка. Это привело её в ужас, потому что в первый момент ей показалось, что это червяк. Потом мы обсуждали, как шнурок от ботинка, или от туфли, мог попасть в буханку белого хлеба, неужели тесто ногами месили? Артур, морща лоб, сказал, что читал когда-то о подобных находках в газетах, только там были золотые кольца, перстни, — Лариса, вздохнув, сказала, что ей с детства не везёт, на что её подруга, допустим, Ольга — рассмеялась и сказала как-то чересчур многозначительно, но, в общем, по-дружески: «Да ладно, это тебе-то жаловаться!»”

Эти подробности общепита из повести “В роли доктора” я перенёс сейчас отсюда.

Повесть там идёт после страницы 320. Из пяти повестей книги она единственная не публиковалась до книги в периодике и в сети её нет, соответственно, помимо книги в указанной библиотеке, где до неё надо ещё дойти, она там последняя, а не всякая даже редчайшая птица… Я это всё к тому, что такая длинная цитата в новом как бы произведении в каком-то смысле оправдана.

Выбор же лягушачьего, а не рыбьего скелета, был сделан не без влияния притчи о двух лягушках: эта, надо полагать, недостаточно барахталась.

 

3.

 

 a3

 

 

             Я как бидоны с молоком: чтобы получить сливки, их надо оставить в покое.

                                                                                                                     Гюстав Флобер


Да, я чуть было не забыл то из-за чего… ну т.е., что в повести “В роли доктора” злочастный молочный суп возникает ещё один раз, в самом конце главы “Колыбельная”:

“Но я отвлёкся: я уходил от волн, опираясь сразу и на Артура, и на Ларису, и дрожал, как будто пародируя его вчерашнюю дрожь. Потом я некоторое время лежал на мокром асфальте набережной на недосягаемом для волн расстоянии. Девочки отошли в какой-то киоск, их посетила мысль, что мне нужна глюкоза в том или ином виде, Артур пожал плечами и сказал, что не помешает; уходя, Лариса спросила: «Можно на тебя его оставить?» Мне это не понравилось, но у меня не было сил спорить, я просто лежал ничком, потом перевернулся на спину, ещё через некоторое время открыл глаза и увидел лицо Артура. Он сидел на бордюре рядом со мной, или, точнее, надо мной: «Когда мы приедем в Харьков, — сказал он, — ты зайдёшь ко мне в институт. Я покажу тебе полный комплект инструментов, которые использует нейрохирург во время операций. Я уверен, что после этого у тебя навсегда пропадёт охота вытворять нечто подобное». При этом у Артура было точно такое же, слегка изумлённое абсурдом окружающей его действительности, выражение лица, с каким, я уверен, он смотрел на тот самый рыбий скелет, который какое-то время держал перед собой двумя пальцами, выловив из тарелки с молочным супом в столовой пионерского лагеря”.

 

a4

 

 


4.

Эта картинка возникла без всяких задних мыслей, просто раз уже пошла вторая молочная волна, придумалась такая упаковка, а что там старая телефонная будка, так меня и хлебом не корми, только дай нарисовать старую телефонную будку.

 

a5

 


Уже была одна такая, содержавшая в себе Андрея Макаревича, или даже две… Первая родилась в компьютере вместе с его аватаром, вторая нарисовалась ручкой от руки, но в компьютере подверглась обработке, в результате которой она выглядит впаянной в лёд будкой, а не спустившимся под воду батискафом, как первая... погрузившись в которой, Макаревич звонит в Москву, после чего говорит нам, что там, наконец, что-то сдвинулось, лёд тронулся, господа присяжные и т. д. Я снова цитирую, на сей раз роман “Серпантин”, в первой главе которого описана встреча с Макаревичем возле междугородного телефона в Лазаревском в 1983 году.

Не так давно он был в Киеве на Old Fashion Radio, и когда я увидел, что он там сидит и вещает, я послал Виктору Савкиву ссылку на картинку, нарисованную ручкой, в шутку предложив показать её маэстро. Виктор ответил, что Макаревич только что ушёл, что он даже выскочил на крыльцо, чтобы его поймать и показать мой для него батискаф, но того уже и след простыл.

 

a5 2

 

Второй постоялец будки и второй в этом тексте... Ландау, т. е. теперь уже не Сигалит, а Лев Ландау, да… ещё больше больше связан со снеговиком, чем Андрей Макаревич в толще льдов, потому что это профессор не кислых щей (я уже не о Макаревиче, конечно, просто понесли меня красные словца… я очень хорошо к нему относился в юности, я пел его песни, как только научился играть на гитаре, я ездил с девушкой, на которой был красивый голубой комбинезон, в Белгород на его концерт… потом я, правда, надолго остыл к его творчеству, зато через сорок лет проникся огромным уважениям, без дураков, в другом тысячелетии, как к человеку, так и к пароходу, так что и песни его снова стали казаться вечнозелёными в хорошем смысле… но хватит оправдываться, такая вот машина времён, работает, норм), а низких температур.

Мне самому стало интересно, кого я нарисовал первым, снеговика или Ландау, посмотрел сейчас на даты в фб и увидел, что Ландау, так что всё логично. Я говорю, хлебом не корми, молоком не пои, только дай нарисовать телефонную будку. Были уже другие, одна с оторванной телефонной трубкой… Кроме того, на одной картинке я хотел что ли закрыть тему жёлтых будок, наклонив их горизонтально, составить из них бесконечный трамвай и поставить на рельсы, врубив стим-панк... но хыста почему-то не хватило в тот момент, а когда вернулся, оказалось, что этот пар уже вышел, и я нарисовал вместо трамвая из будок жёлтый сиамский икарус, чёрную гармошку которого растягивают в противоположные стороны два водителя. Картинку же с Ландау в будке, которую сталкивают с вышки бассейна “Динамо” (и он же там и на плакате, который посвящён, очевидно, тому же историческому событию) я нарисовал, говорю, больше из-за тел. будки, чем из-за Ландау... С которым было что-то более, как мне кажется, интересное:

 

a6

 

В бассейне “Динамо”, на месте которого построили лжеинститут и сняли “ДАУ”,
я плавал один раз в жизни и так неудачно, как будто это меня туда сбросили в телефонной морозилке с запаянной дверцей. Это всё было в рамках программы кружка “Юный моряк”, куда я и пошёл, потому что там в качестве бонуса обещали посещение бассейна раз в неделю, что оказалось правдой, ну и вот, после первого раза, дело было зимой, бассейн открытым, я слёг с двухсторонним воспалением лёгких с плевритом, месяц провалялся в детской железнодорожной больнице, так что о самом красивом в городе бассейне у меня нет ностальгических воспоминаний, в отличие от моих друзей, плававших там годами… и участвовать в литературных постпродакшенах “Дау” я отказался по другим причинам, о которых написал в повести “Абитуриент”, которая сначала долгое время была только альбомом картинок, а потом написался всё-таки текст, и вышел как “только текст” на “Артикуляции” без единой картинки.

Однако “Молочная кухня” это другое дело, её без картинок невозможно представить, что первую часть, что вторую, если вы что-то читаете, значит видите и картинки.

Обратное, разумеется, вполне может быть неверно. Но ведь мечта каждого писателя, согласно Набокову, превратить каждого читателя в зрителя. У меня она осуществилась, так зачем же мне задумываться об обратном?

Макаревич, Ландау… Чтобы покончить уже с этой ЖЗЛ, что ли… На недавней моей выставке “Машина прозы” председатель общества баварских художников почему-то вдруг спросил меня, когда была нарисована вот эта картина:

 

a7

 

Я понял, что он указывает на портрет моего самого известного однофамильца, Натана Мильштейна, и сказал, что месяц, что ли, назад, ну примерно, а что? “Эта трубка, это такой древний телефон, что картина кажется нарисованной…” И он замолчал, недоговорив. Я хотел уточнить, когда же, в прошлом веке? Или в пятнадцатом? Но не решился, опасаясь в ответ услышать “да нет, просто это такой отстой…” Вместо этого я рассказал ему довлатовский анекдот о человеке, который, приезжая в любой городок США, первым делом находил в телефонной книге, лежащей в телефонной будке, своего однофамильца, звонил ему, представлялся седьмой водой на киселе и, как правило, получал приглашение в гости.

 

5.

 

a9

 

В комментарии под этой картинкой в фейсбуке Катя Дробязко вспомнила о римском милосердии, я ответил, что у меня имелось в виду нечто другое... некий ритуал, который я увидел во сне, хотя какое-то время думал, что увидел это ещё наяву, засыпая, в сериале “Рим”, причём первой мыслью было, что таким образом там провожали Помпея... Но я не стал это пересматривать, потому что сразу вспомнил об отсечённой голове, а кормление отдельной головы... это уже было бы что-то настолько брутальное, что я бы запомнил не так смутно... И я решил, что кормилицу подводили к устам иссеченного, но целого Цезаря, уже понимая в общем-то, что это, скорее всего, мне во сне привиделось, я всё же пересмотрел соответствующую серию, потом гуглил и даже спрашивал у двух знакомых, неплохо знающих Древний Рим, потом ещё смотрел, не было ли такого ритуала в Египте, но опять-таки ничего не нашёл и окончательно понял, что инфернальную кормилицу видел во сне.

Помпей в роли инфернального груднячка, как я уже сказал, был сразу отброшен из-за головы… хотя на картине Караваджо голова отца римлянки торчит сквозь решётку, тела не видно и кажется, что рука дочки держит отдельную голову. Но спустя мгновение наваждение рассеивается, и я вижу вместо её руки его бороду.

А на моей картинке мне сейчас впервые показалось, что покойник с римским профилем лежит в гробу, полном молока, хотя это не так, я помню, что рисовал просто простыни, фон для красных гвоздик… но теперь это напоминает мне о ванне с молоком, которую принимает Наполеон... принимая за Млечный Путь закатные облака на висящей перед ним картине Альтдорфера (последний пункт первой части “Молочной кухни”).

Я не собирался комментировать эту картинку, думал поместить её просто в конце второй части, полагая, что лучше уж тут ничего не говорить, потому что все мои слова не помогут оторвать её от классического дискурса “римского милосердия”, который я совершенно не имел в виду. “Не оторвал, но попробовал”.

 

6.

 

a10

 

"Я иду по городу с закрытыми глазами. Мигаю наоборот – на мгновения приоткрываю веки. Все реже и реже. Мне ли бояться с чем-то столкнуться, тем более сейчас, когда все разбухло, и пешеходы, натыкаясь на стены, прорывают их мягко и бесшумно, так что сами того не замечают. Эта улица ведет к самой большой и самой пустой площади, не помню только где – в мире ли, в Европе ли, в Азии. Я хочу выйти на нее, но какие-то тени встают у меня на пути, огромные тени на стене, белокаменной, плотной, я не пытаюсь пройти сквозь нее. Я снова в палате, со жгутом на шее, но мне уже можно ходить. Я сижу и смотрю в окно. Ветер безуспешно пытается его выдавить. В палате тяжелый воздух. В чашке тяжелая вода. В бутылке – молоко. Я думаю, чем запить красные шарики пилюль. Вячеслав Михайлович, тоже ходячий с недавних пор больной, что-то тихонько мастерит, сидя ко мне спиной. Вот он встает и идет ко мне, в руке у него какая-то палочка. Он облизывает губы длинным языком. Вместе с языком вращаются глаза. Один по часовой, другой против. Становится прямо передо мной в позу копьеметателя. Я хватаю с тумбочки бутылку, замахиваюсь. Вячеслав Михайлович начинает трястись, клокотать своим смехом. В лицо ему хлещет молоко, и он умывает им лицо, грудь и под мышками, палку роняет на мою кровать. К ее концу примотана суровой ниткой цыганская игла. Лысина Вячеслава Михайловича прочерчена посередине толстым шрамом – от уха до уха. Врачи говорят, что положили мозги на место, но Вячеслав Михайлович им не верит и готовит кровавую месть. С моих рук стала сползать кожа, врачи не знают, от чего, говорят от нервов. Я сижу и со страхом смотрю на свои руки, дверь со скрипом открывается, кто-то подходит к моей кровати и говорит: «Я же говорил, что ты Змей». Это – Зам. Я ложусь, а он садится у моих ног, смотрит дружелюбно. «Извини, я тебе не принес передачу. Хочешь мой бутерброд?» «Половину», – сказал я. Зам переломил бутерброд и протянул мне на бумаге. Я выбрал правую часть. Я жую хлеб с котлетой и внезапно чувствую, что есть там что-то такое, что я не могу прожевать, оно ускользает и режет язык. Я достаю изо рта кусок лезвия, смотрю на него, разинув рот. На простыню капают первые капли...

Я иду мимо музея природы, заполненного чучелами животных, живших на Земле. Возле музея стоят серые каменные «бабы» – идолы, сделанные скифами, или какими-то другими племенами. Возле метро стоят люди со сложенными зонтами, они не замечают, что идёт дождь. Они не замечают и того, что их нет, они говорят: о выборах, о ценах, о конце света.

Я стою, как истукан, посреди площади. Ветер. Листья носятся над головой, как летучие мыши. Милиционер в плащпалатке – огромная летучая мышь – подлетает прямо к моему лицу, говорит: «А ну, дыхни». Я дышу на него, и он исчезает. Медленно спускаюсь по ступенькам под землю, и когда снаружи остается одна голова, озираюсь вокруг. Уже ночь, и города не видно, сквозь заляпанные стекла видна только черно-белая монада на фонарном столбе. Над ней большими буквами написано: «ШКОЛА РУССКОЙ ЙОГИ». Эти объявления развешены по всему городу, каждый раз, натыкаясь на них, я не могу понять, что это значит. Только сейчас, в переходе метро я вдруг вспоминаю, что это – название. Холодком под ложечкой возвращается чувство собственного отсутствия”.

Это из моей первой книги, 2002 год, Москва, ОЛМА-пресс.

А не так давно я читал, что был такой метод исцеления: прокол, после которого выходит жидкость, собравшаяся в лёгком, или вокруг лёгкого, и пациент чудесным образом оживает… некий эссеист в “Süddeutsche Zeitung” высказывал после этих сведений свою гипотезу о воскресении Христа в результате прокола копьём римским солдатом… т. е. тоже своего рода “римское милосердие”, ну да.

И уже совсем недавнее, просто вчера, так сказать, избранные места из переписки с третьеримским другом... который мне прислал ссылку со словами:

“Название "Школа русской йоги" заиграло новыми красками."


 

7.

Нет, в конце первой части не молочная ванна Наполеона, а фотография следов плюща на стене моей кухни… а предпоследняя фотография сделана на самой кухне, это первое моё конформное отображение… над конфорткой, которую называют комфорткой... а так вообще-то рисовать молоком не очень комфортно и какое уж там “сохранение формы бесконечно малых фигур”... Представляю, что сказала бы преподавательница курса ТФКП Таирова, если бы я принёс домашнее задание, нарисованное в плоскости конформных отображений симпатическими чернилами… У неё было абсолютное чувство юмора, и я уверен, что она бы сказала что-то, что помогло бы мне сейчас выкрутиться: закончить вторую часть.

Ах да, для симметрии в конце можно разместить второй рисунок молоком:

 

a11

 

Я не знаю, зачем нужна симметрия между частями, понятия не имею и, строго говоря, в самом конце первой стоит фотография…

Ну вот, почти фотография, обратная её сторона, для моей прозы (в голове иногда ещё мелькает призрак романа “Молочная кухня”, который, возможно, я и написал бы в 2019 году, если бы не начал рисовать в 2013-м... ведь в начале была идея нормальной просторной прозы, и она вполне могла вырасти из первого эпизода, а Малеев был вообще уже одной ногой в ней, когда сел на поезд, который должен был увезти его в отель на берегу для лунатиков и пограничников... Не знаю, стоит ли всю вину возлагать на картинки, которые выросли на месте прозы, да и “не стоит, ребята, о песне грустить”... хе-хе, если кто-то и способен грустить о моей ненаписанной прозе, так это я сам да рыба хек из магазина “Океан”... да и то не настолько, чтобы проливать над ней слёзы... обильные, как то же молоко… так или иначе, если моя первая книга утонула в воде после печати, весь тираж, на типографии, авария… то моя девятая книга утонула в молоке, смешно… Хотя это “смешанная техника”: акрил и молоко, плюс огонь конфортки… Для моей прозы, что написанной, что ненаписанной... это был бы слишком лихо закрученный сюжет, а для картинки… ну, такая самокрутка, текст проступает одновременно с исчезновением лика с другой стороны... я назвал её “reading during burning”, а предыдущую без названия, со ставком на Салтовке возле рыбного, поместил в альбом “Харкiв-Архiв”.

В первой части “Молочной кухни”, помнится, был архивариус такого же рыжего цвета, здесь же мельком показался его архив, да.

 

a12