Тема

Шизофрения. Безумие. Одержимость. Дискуссия редакторов о теме номера

“Просторы” открываются в новом формате, с обновленным редакторским составом. Заявленную тему не обозначить одним словом, понадобилась цепочка слов-союзников: подобно указателям пути, они направляют к тематическому полю, с которым редакция будет работать в течение последующих трех месяцев. Вступительные тексты редакторов раскрывают их видение темы, их сферу интересов и наблюдательную позицию. Этим высказываниям будут созвучны другие материалы обновленных “Просторов”, которые в дальнейшем дополнят изначальное многоголосие.



yevgenia belorusetsЕвгения Белорусец

Френия

Несуществующее слово, обрубок, окончание, напоминающее о болезни, опустошении, расщеплении, шизофрении. Тем не менее, оно таит в себе иной смысл, происходит от греческого phren, которое переводится как ум, разум. Аристотель полагал, что φρήν располагается в сердце человека.

Не так давно мне случилось встретить на улице Киева так называемого сумасшедшего. Это был приземистый худой человек в теплой шапке и легком осеннем плаще. Он показал на небольшую группу людей: «присмотритесь, эти люди превращаются в птиц». Минутой позже я услышала от него о том, что в птиц превращаются особенно часто солдаты во время атаки. Залпы и пули летят в воздух – это солдаты расправляют крылья. Якобы, сам он человек военный и еще в этом году видел многие превращения своими глазами. Он был счастлив недолго тем, что поделился со мной этой фантазией. Но тут же он испугался. Он требовал, чтобы я держала услышанное в строжайшем секрете. Государственные тайны могут стоить жизни тем, кто посмеет их раскрыть.

Совершая поездки на украинские Восток, Запад, в села центральной Украины, я часто слышу ту самую просьбу, следующую за значительно менее фантастическими рассказами: не передавать дальше, молчать, не называть имени.

Просьба соединяется с истовым требованием слова, доверительным нашептыванием разного рода (государственных, социальных, общественных?) тайн. Зияние между настойчивым поиском языка высказывания и запретом кажется мне способом мышления. Он представляет для меня загадку. Иносказание и аллегория могли бы примирить этот конфликт, но они отброшены, как старая ветошь. Порез не заживает, не хочет быть зашитым. Различные версии прошлого, настоящего сосуществуют рядом, повелительно добиваясь справедливости. Множества справедливостей.

Шизофрения справедливости, раздвоенность просьбы, мольбы, множественность настоящего должны нивелировать друг друга? Напротив. Мне кажется, они готовы к сосуществованию, они могут заглянуть друг в друга. Они даже могут посметь изобрести законы, новые законы взаимодействия.

Мое видение шизофрении в чем-то утопично. Темой этого номера не является диагноз, выставляемый инстанцией власти — подчиненному, зависимому. Скорее — это фантастическая шизофрения, осознающая себя, научившаяся смотреть в зеркало, не утратившая, а обретающая φρήν.

 

nikita kadanНикита Кадан

Об одержимости

Я себе уже проложил дорожку в этом направлении работой под названием "Одержимый может свидетельствовать в суде". Одержимый, само собой, духами истории. И само собой, что в суде истории.

Рассказ начинается ясно: рядом стоят модель кубофутуристического памятника Артему скульптора Ивана Кавалеридзе и копия самодельного копья, использовавшегося во время Горловского восстания в 1905. Дальше идут какие-то застекленные витрины с костяными фигурками, изображающими крымские красоты: пальмы, виноградные гроздья, Ласточкино гнездо. Сувенир 1959 года с выгравированной надписью "Від трудящих Кримської області рідній Україні у день її сорокаріччя". Дальше - книга "Авангард, анализ и критика основных направлений", раздел "Отречение от искуства: 60е, концептуализм и ленд-арт, Диббетс, Оппенхейм, Смитсон. Запинается, захлебывается нарратив. Но предмет смотрит упрямо, будто не признает вины. Убежало одеяло, улетела простыня. Исторгнутость из договора, из связки, из идеологической архитектуры.

Ступив на дорожку эту, следует множить, доставлять на полку новые и новые сомнительные, заразные предметы. Ставить идеологические версии в то общее пространство, в котором им только и останется вечно грызть друг друга.

Множество голосов одновременно вырываются из одного рта. Нужно не "говорить от имени других” (угнетенных, соотечественников, единомышленников), но отдавать себя памяти, отдавать себя как место, как комнату, где будет происходить нескончаемый судебный процесс. Одержимый сам становится местом суда.

Отправляться в историческую темноту, вырабатывать чуткость слепого, способность быть точнее и быстрее любого согласования исторического рассказа (согласование есть полицейский луч, высвечивающий "важное"). Побывать на местах "важного" раньше, чем оно будет таковым признано, и идти дальше, спокойно оставляя недавние завоевания.

 

nikolaj ridnyНиколай Ридный

Шизофрения vs Одержимость

Настроения общества напрямую зависят от того давления, которое оказывает на него поток информации. Это особенно заметно в ситуациях обострения социально-политических кризисов и военных конфликтов. Масс-медиа наиболее влиятельны тогда, когда общество находится в растерянности и готово поверить в любую «правду». Манипуляция общественным мнением пресекает возможность диалектического мышления и права на сомнение. Преданность идее, навязанной извне, граничит с паранойей и шизофренией. В потоке пропаганды и речи шизофреника много общего — в обоих случаях нет места диалогу, его вытесняет речь-программа, которая не подразумевает коммуникацию.

Жиль Делёз замечает, что «язык банкира, генерала, промышленника, чиновника высокого и среднего уровня является языком совершенно шизофреническим, но статистически он работает лишь в рамках опошляющей его аксиоматики, ставящей его на службу капиталистическому строю».

Другой язык и иная точка зрения вызывают подозрение и зачастую маркируются как одержимый бред. Обвинения в невменяемости оппонента направлены на то, чтобы сделать из него маргинала, исключить из дискуссионного поля. Исключённый становится врагом, лишившись самой возможности выразить другое мнение.

Таким образом, одержимость противостоит шизофрении. Это сознательный разговор с позиции маргинала, преданного своему делу. Одержимый борется за мечту, которую жаждет реализовать во что бы то ни стало. Он борется за право на сложность языка, неоднозначность и непопулярность поднимаемых тем с целью выявления противоречий — не блокирующих, но открывающих путь к коммуникации.

 

vasyl lozynskВасиль Лозинський

Шизофренія мови

Функція мови розкривається в процесі мовлення і змінюється залежно від ситуації та обставин. Мова мистецтва або літературного твору наче маскує шизофренію, але щоразу її поглиблює, дистанціюючись від читача, і потрібна неабияка одержимість або завзятість автора, щоб наполягати на своїй художній ідентичності, що створена в мовному ареалі певної соціальної групи для широкого загалу читачів і глядачів.

Проте водночас хибно та вразливо вважати будь-яку творчість особистою справою автора. На думку спадає приклад Ґомбровича та його фіктивних щоденників або художня есеїстика та коротка проза Василя Махна. Шизофренію суспільства митець відчуває першим і висловлює найточніше — мовою тексту та твору. Але таке висловлення у добу «інформаційних війн» (Маклюен) не пов’язане з класичним поняттям правди, а скоріше з автентичністю контексту мовлення.

Що насправді розповсюджують соціальні мережі-ризоми, ніхто достеменно сказати не може, бо, як твердили Дельоз та Ґватарі, «машини пожадання» невіддільні від об’єкта пожадання, а капітал та шизофренія пов’язані. Економічне підґрунтя воєнного конфлікту пафосно, абстрактно і шизофренічно прикривалось у пропаганді захистом російськомовного населення. Натомість тим, хто говорить від імені народного консенсусу, і досі бракує усвідомленого та тверезого мислення. Ідеали, які стали зараз виразнішими, унаочнили шизофренічне відхилення від поставлених завдань революції, а якісні зміни в культурі не відбулися, скоріш навпаки — відчутний регрес суспільної та державної підтримки.

Мова влади презентує деструкцію, соціальна журналістика не має достатнього словникового запасу та інструментарію, або він зужився, а авторитетність її сумнівна. Автентичність мови буде зростати відносно до суспільної ваги мовця, продовження ним історії, його документального підходу або стилістичної унікальності.

Про розпад — загалом та мови зокрема — говорять у своїй поезії Люба Якимчук та Юрій Завадський. Вони повертаються до модернізму, і ефект їхнього поетичного, автентичного мовлення не є позитивістським, хоча має на меті оновлення канону. Одержимість культури впливає на її значення у суспільстві, яке в добу, коли технології є «продовженням людського тіла» (Маклюен), стає все шизофренічнішим.

 

anna zviagintsevaАнна Звягинцева

 


В своих последних работах я говорю о том месте, в котором я нахожусь по отношению к войне. О «мире во время войны». События в разной степени захватывают всю территорию страны, мир пропитан войной, и ты сам пропитан — если только не выбрал сознательно путь игнорирования. Да и то, не верю, что кто-то может лишиться этого обжигающего чувства стыда за то, что не стал в полной мере свидетелем.

 

juri leidermanЮрий Лейдерман

Шизофрения

Шизофрения, если отрешиться от ее динамического делезовского понимания, кажется мне, скорее, океаном, воздухом, какой-то первоматерией, в которой вязнет обыденное и клиническое, судьбы и цифры, реальный трепет и пустой каламбур. Это все и ничто.

Когда я косил от армии, — если считать, что я всего лишь "косил", поскольку проницательные врачи еще тогда писали в анамнезе "думает, что симулирует, именно поэтому серьезно болен" − мой первый диагноз был "вялотекущая шизофрения". В расписании болезней военкомата это, кажется, статья 4в. Из молодечества мы хвастались друг перед другом крутизной диагноза − у кого, во-первых, цифра и, во-вторых, буква поменьше. У многих друзей была "нормальная" шизофрения, 4а. "А у тебя — вялотекущая", — дразнили они. — Ты — вялый!". Потом ее изменили на "неврастеноидная шизофрения", это тоже 4в, а может, даже и 4д. Когда я проходил окончательную комиссию, военный психиатр почему-то преисполнился ко мне симпатией: "Ты, я вижу, парень хороший! В институте учишься! Зачем тебе "шизофрения"? Ты даже водительские права не сможешь получишь! (у меня их все равно нет и никогда не было!). Давай дадим тебе диагноз помягче, а для освобождения от армии и его будет достаточно". Так что он переквалифицировал "неврастеноидную шизофрению" в "шизоидную неврастению", масло масляное. Конечно, я не мог с ним тогда спорить. Хотя неврастения — это вообще статья 8, жалкие 8а!

Спустя годы я даже готов полагать тот диагноз точным. Если бы верил, что диагноз вообще может о чем-то свидетельствовать. Зато свидетельствовать может одержимость. Даже одержимость этим нелепым инфантильным соревнованием “крутизны” статей может многое рассказать о мире, в котором мы росли, пытались стать художниками и обыгрывали систему. Одновременно обыгрывая, впрочем, и самих себя.

 

elena vogmanЕлена Вогман

О времени • неактуальное

Ввести в сознание не линейность и неизбежность настоящего, а одержимо расслаивать — до шизофрении размножить — действительность. Не согласие, а многослойность, не строгость стиля, а эксперимент с возможным — «со всевозможным» — именно для того, чтобы проявить иные возможности. Такую технику смещения большого и малого, повседневного и всеобщего, инерции и события, мышления и сна можно назвать политикой памяти.

Увидеть актуальность иначе: сменить перспективу, разнообразить — до взрыва — язык, поставить под вопрос иерархию понятий, тем и даже слов в предложении. Гибрид из поэзии и журналистики; политика воображения.

 

Lada NakonechnaЛада Наконечна

Побачити свою одержимість

Чути про якусь злагодженість, десь все ясно – але не тут. Мова не про конкретне місце, його також не знайти, дивлячись крізь приписи. Системи, колись усталені, втрачають повагу, розчиняються за видимостями. То тут, то там виринають шматки, ніби уламки катастрофи – реальні тіла – нагадуючи про своє існування. Незнайоме виступає в події. Зустріч з ним може стати несподіваним відкриттям.  Зіткнувшись – відчуєш фізично біль чи насолоду. Захоплений пірнаєш.

Одержимість здатна призвести до ізоляції. Але в катастрофічній реальності всі зв’язки та виключення під сумнівом, отже в одержимості є потенціал. Вона може стати фільтром, що забезпечує особливий чи осібний тип сприйняття. Одержимість дозволяє відбутись іншому типу відносин (іншому щодо нерефлексованої участі в медіаполі з притаманною йому конкуренцією за увагу). Вона не дає ковзати по поверхні. Крайня зацікавленість, пристрасна увага створюють складні структури зв’язків, встановлюють незнайомі донині (дивні) констеляції – так у довільних комбінаціях уламків знаходяться сузір’я, спокусливі світи. Нові композиції тут виникають ніби самі собою. Побачити ж їх – на мить схопити, описати – щоб залишити. Це сфера експерименту.

У процедурі погляду проявляється побачене. Побачити свою одержимість, побачити тоді, коли залучений у створення, коли робиш, коли пишеш – це виклик. На чому вона базується, які ідеї її годують, чиї голоси підспівують, як вона захоплює й поглинає? У захопленні захоплюючи ситуацію – виявляєш себе. На місці стаєш, його займаючи, переймаєшся: себе не видно з нього, зі свого. Проявлений же – видимий у ситуації.

Потреба такого погляду викликає роздвоєння на глядача та автора. І тут шизофренічне роздвоєння стає усвідомленим вибором. Чутно дивне звучання власних думок, свого голосу, що проголошує свій же вчинок. Ставати свідком своїх дій, говорити, писати про себе – не те саме, що з усім цим погоджуватись. Тривожний розлад, опис себе як брєд – допоки не з’явиться інше тіло, той, хто розділить його – нормалізує? Елементи змішуються, злипаються – залишити проміжок, невизначений простір – складна задача. Сам розрив тут має стати принципом.